Вяло пытаюсь найти книжку про детство Сэмюэла Лэнгхорна Клеменса, которая мне нравилась лучше Гекльбери Финна и Тома Сойера разом. Что-то про Миссури? Сеть не хочет давать мне ответа.
Зато книжка, которую я неизбежно вспоминаю рядом с, Детство Марселя, конечно, никуда не денется, и, раскрой её на любом месте, сразу видно, за что я её начитывала кругами по малолетке. Последнюю часть.
И притом двенадцать падежей этой «розы» были чрезвычайно странным и удивительным явлением. Я спросил дядю Жюля:
— А на что нужны одному цветку двенадцать названий?
Дядюшку не пришлось долго упрашивать, он охотно открыл нам эту загадку. Впрочем, его объяснение только навело на меня ужас: латинские слова беспрерывно меняли свой вид, в зависимости от своей роли, и это позволяло ставить их на любое место в предложении! Отсюда я сделал вывод, что никогда не буду знать латынь; но чтобы доставить Жозефу удовольствие, я, как попугай, выучил наизусть все двенадцать падежей «розы».
Итак, первые две строчки заключительной строфы потеряны навеки…
Что ж! Мы располагаем не всей «Поэтикой» Аристотеля, а всего лишь ее половиной; из тридцати комедий Менандра, самого прославленного греческого поэта, нам досталось не более десятка стихов… Если время, которое пожирает все сущее, пощадило хоть первые мои строфы, стало быть, оно благоволит мне.
А абсолютный экзистенциальный ужас и беспросветную тоску на меня наводили Детские годы Багрова-внука.